Итак, в конце 1907 года Абрам с родителями через Карпаты перебрались заграницу, а я в это время скрылась в местечке Рышкановка под Кишиневом у старшей сестры Мени. Отсюда отец собирался переправить меня заграницу. Шурин мой (муж Мени) вел переговоры с контрабандистами и сговорился, что в конце декабря меня отправят через русские Новоселицы к австрийской границе. Я сидела в этой глуши и ждала.
Сестра моя Меня, далекая от всякой политики, всячески помогала мне. Так как на той границе, через которую меня хотели переправлять, был недавно провал и расстреляли двух бежавших, то надо было подождать, пока все уляжется.
Наконец я отправилась, и вот я – молодая девушка попала в "лапы" контрабандистов. Среди них были евреи и крестьяне местных деревень. Снабженная сорока рублями и теплой шалью сестры в зимнюю стужу я переправлялась через границу. Переход был очень трудный рискованный, к тому же у меня был флюс на щеке (я запаслась йодом в небольшом чемоданчике, где у меня были вещи). Сначала я попала в дом еврейского посредника в пятницу вечером. Застала я хозяев за трапезой, и хотя по договору они должны были меня накормить, меня конечно не накормили. Они сказали, что к сожалению, сегодня очень светлая ночь, и надо подождать, пока стемнеет, примерно до часу ночи, когда придут провожатые. Дали место в углу, чтоб подремать. Вскоре меня разбудили для похода. Я думала, что нас будет несколько человек, но сказалось, что все уже ушли, и я осталась одна. Хозяин вывел меня на улицу, подвел к молодому крестьянскому парню и, познакомив меня, сказал: "В добрый час, идите с богом, только потихонечку". Выхода не было, пришлось идти. Меня поразило: все мужчины-контрабандисты, несмотря на зиму, ходят в белых полотняных костюмах, а поверх козий кожух. Оказалось, что это для маскировки, в белом их трудно на снегу заметить.
Мой провожатый шел впереди, и я должна была следовать за ним. Я была инструктирована, что в случае, если меня остановят, я должна оказать, что еду к врачу лечиться (тем более, что у меня щека была завязана из-за флюса). В то время практиковалось разрешение на временный выезд заграницу для лечения. Контрабандисты пользовались этим и за деньги, в зависимости от платы, отправляли нуждающихся разными путями через границу. Насчет меня они прекрасно понимали, что я скрывалась от полиции, и за это накинули цену – десятка два, но меня сестра снабдила, чем могла. Шаль, которую она мне дала, надо было вернуть ей обратно через контрабандистов, что будет знаком моего благополучного перехода через границу. Я конечно так и сделала, хотя недоверчиво отнеслась к этому. Оказалось, что у контрабандистов свои понятия о честности, и через некоторое время из письма сестры я узнала, что она получила шаль.
Переход был нелегким, по колено в снегу, сучья, камни по дороге затрудняли ходьбу, к тому же страх каждую минуту быть пойманной, усугублял положение. Но я шла за парнем, не знаю, сколько верст, приходилось перелезать через плетни, заборы и т. д. К шести часам утра я очутилась на границе в австрийских Новоселицах. После перехода по главной дороге он завез меня к своим родителям в деревню. Спавшие еще родители нас встретили, впустили в дом. Это была лачуга, состоявшая из одной комнаты, тут же печь с полатями и кухня. Меня пригласили полежать немного до отправки дальше и через некоторое время отправили.
В моем распоряжении были два адреса: моего старшего брата Мануила во Франкфурте-на-Майне и Абрама с его родителями в Черновицах (Галиция, Австрия). Из этой деревни после целого ряда небольших приключений, сопутствующих всяким, тем более столь необычным, путешествиям, я постепенно пробралась к семье Абрама в Черновицы.
9. Эмиграция.
Итак, перейдя с контрабандистами границу, на рубеже 1907-1908 годов я оказалась в Черновицах, в Австро-Венгрии, где, как мне было заранее известно, жила семья моего друга Абрама, которые незадолго до этого тоже нелегально перешли границу и пытались устроиться там. Они приняли меня как родную, и я осталась с ними. Абрам работал в столярной мастерской, его брат Юлис – в типографии. Вначале я устроилась на картонажную фабрику, а затем несколько месяцев работала в типографии фальцовщицей.
Это одна из немногих фотографий, на которых есть Ольга Григорьевна и Абрам Моисеевич в молодые годы. Фотография сделана в 1907 году, скорей всего в Черновицах. Кроме Ольги и Абрама, рядом c Ольгой полулежит младший брат Абрама, Юлис. Здесь ему примерно 16 лет. Дальше (справа налево) старшая сестра Абрама, Ревекка и крайний слева муж Ревекки, Гриша. Поводом для этой фотографии послужил проезд Ревекки и Гриши из Кишинева в Америку, куда они эмигрировали в это время. По дороге туда они заехали в Черновицы, чтобы проститься с родителями Ревекки (и Абрама и Юлиса) ввиду отъезда в далекие края.
Эта фотография появилась в семейном архиве в 1967 году, когда приезжали в гости к Саше дочь Ревекки, Альма со своим мужем Сэмом. Рис. 5
Мой старший брат Мануил, работавший инженером на заводе измерительных приборов фирмы Гартман и Браун во Франкфурте-на-Майне в Германии, выслал мне деньги, чтобы я приехала к нему. И вот весной 1908 года (в апреле) я очутилась в Германии. Осенью того же года ко мне приехал Абрам. Брат устроил его на завод помощником электромонтера, предварительно обучив кое-чему по этой специальности. Я же поступила работать на кожевенную фабрику.
Эта фабрика, как ни странно, находилась в доме, где родился, жил и умер Лютер – немецкий философ и реформатор религии 16 века – протестант. Никакой охраны памятников старины не существовало в то время, тем более охрана дома протестанта, т. к. немцы в большинстве были католиками.
Помещение совсем не было приспособлено для фабрики, но капиталисты с этим не считались и “запихивали” как можно больше людей в помещение, лишь бы побольше “выжать” прибыли из дешевой рабочей силы.
Работницы большей частью вербовались из ближайших деревень. При строжайшем разделении труда и операций не требовалось никакой квалификации, особых знаний и умения. И девушки шли на фабрику не только из нужды, а и из желания накопить на приданое, т. к. родители-крестьяне не в состоянии были их этим обеспечить. Большинство из них было безграмотными или малограмотными, имеющими подготовку 2-3 класса. Мне было в их среде очень тяжело первое время. Мое положение усугублялось еще и потому, что ко мне покровительственно относился коммерческий директор, как к единственной работнице, имевшей свидетельство подмастерицы из профшколы. Большое значение имело и то, что он знал, что мой брат-инженер работает в солидной фирме по измерительным приборам.
Уже зная немного немецкий язык, я старалась усовершенствовать его, используя даже обеденный перерыв. Я поступила на курсы машинописи и стенографии, куда ездила по вечерам после работы. Фабрика имела надомниц, работу раздавал мастер, и мне поручили вести записи и учет расхода материалов. Поэтому дирекция хорошо ко мне относилась и шла навстречу моим просьбам. Например, т. к. я была выше ростом многих работниц и мне было трудно стоять целый день согнувшись над столом, то мне сделали подставку на столе под мой рост, что было намного удобней, и я перевыполняла нормы, получая в день 16 марок. Девушки мне завидовали, так как они получали только по 12-14 марок в день. Кишиневская школа научила нас работать добросовестно, и, сознавая что работаем на буржуев, мы все же вынуждены были работать так, чтоб избежать безработицы – неизбежное противоречие в классовом обществе. Надо сказать, что на фабрике, конечно, никакой охраны труда не было. Приходя утром на работу сразу ощущали тяжелый, вредный запах от материалов, никакой вентиляции не было. Иногда я несколько минут стояла в ожидании, пока у меня пройдет головокружение.
У нас был 12-ти часовой рабочий день, жила я далеко от фабрики, да еще несколько раз в неделю ездила на курсы машинописи. Все это подорвало и без того мое слабое здоровье, да еще я нервничала из-за работниц, завидовавших, что девушка из России зарабатывает больше их. Однако квартира и расходы на разъезды, питание и одежда требовали больших расходов, чем у местных жителей, имеющих родителей и связанных с деревней, тем более что немцы у иностранцев брали за все втрое дороже. Но тем девушкам это не было известно, К тому же по немецким законам я с мужем не имела права жить в одной комнате, так как у нас не было церковного венчания. Нам приходилось жить врозь, иногда даже у одной и той же храброй хозяйки (например, муж жил наверху в мезонине, я – внизу, отдельно).
Чтобы иметь брачное свидетельство, надо было иметь справки: о том что муж отбывал воинскую повинность, что у него нет другой жены, что у меня нет другого мужа. Понятно, муж, будучи приговорен царским правительством к 10 годам каторги за ”взрыв на Свечной” (о чем я писала раньше) и я, сидевшая в Екатеринославской тюрьме, никаких справок им представить не могли, и приходилось мытарствовать. Вскоре нас как незаконно сожительствующих “окрестили” позорными прозвищами, и еще труднее стало находить квартиру.
Так называемая “нравственная” полиция стала нас преследовать. Вскоре мы были выдворены из Германии и вынуждены были покинуть ее пределы. В первую очередь уехал мой муж. В этих условиях я подорвала свое здоровье и заболела туберкулезом. Будучи застрахованной в частной инвалидной кассе, после больших хлопот мне удалось добиться разрешения лечиться в санатории, и я была направлена на рабочий курорт за пределами Франкфурта.
Но туда допустили при условии подписки о невыезде в течение 6 месяцев из санатория. Не имея другого выхода я согласилась. Больничной кассе было выгодней лечить, чем платить инвалидам за нетрудоспособность. Кроме туберкулеза у меня был гайморит, и еще предстояла операция в носоглотке.
Итак, муж срочно “убрался” из Германии, иначе ему грозила бы выдача российской агентуре по договору охранного отделения с германской полицией. Он направил свои стопы в Женеву – центр российской политэмиграции. Однако здесь он не мог найти работы и уехал, как и многие другие эмигранты, в Париж, куда я после пребывания в санатории приехала к нему. Мы встретились уже через 8-9 месяцев. По состоянию здоровья санаторные врачи не разрешили жить в городах, а рекомендовали проживать в сельских местностях. Однако у меня не было другого выхода, как следовать за мужем в Париж. В деревне он бы совсем не смог найти работы, а на какие средства мы бы жили? В Париже прописаться было тогда легко, как говорили в то время – "по квитанции из прачечной” Муж долго не мог найти работы. Потом он устроился мыть стекла в магазинах. Как многие другие эмигранты, он ходил с лестницей по прелестному Парижу и делал эту работу, получая мизерную плату от какой-то частной фирмы. Так как он был высокого роста, то это дело ему удавалось делать довольно хорошо. Не имея средств, первое время мы поселились у приютивших нас временно товарищей в Латинском квартале. Через некоторое время Абрам устроился на работу электромонтером во Всеобщую компанию электричества, а я на кожевенную фабрику. Но потом мне пришлось уволиться, так как я опять стала плохо себя чувствовать, и мы жили на его заработок. Нам так нравился Париж! До чего же он хорош весной. Ни одна часть года так не прелестна, как весна, она везде хороша, особенно в Париже, окутанным круглый год копотью и дымом от фабрик и заводов, а весной он как бы очищается.
Здесь, в Париже, мы с Абрамом в 1908 году оформили свой брак.
Эта фотография сделана в Париже в 1908 году, где Ольга и Абрам оформили свой брак. Свидетелем на свадьбе был Юлис, младший брат Абрама, который стоит слева.
Рис. 6
Сделать это в Щвейцарии мы не смогли вводу больших формальных требований властей, которые они, как эмигранты, выполнить не могли. В Париже, как сказано в воспоминаниях, можно было прописаться “по квитанции из прачечной”. То же самое относилось и к бракосочетанию и они использовали эту возможность во время пребывания во Франции.
Это было время, когда я только пыталась получить хоть какое-то образование и ходила по музеям и выставкам. Здесь, в Париже, я впервые встретилась с А. В. Луначарским и была им очарована. (Подробнее о нем в приложении VII.)
Но вот Абрама от Компании посылают на работу во французскую Швейцарию, на границе с Австрией, в деревню недалеко от Сант-Галлена на Боденском озере.
Вскоре я переехала к нему. Это было в конце 1909 года.
Абрам как электрик обслуживал несколько населенных пунктов в кантоне, где мы жили, и в нескольких населенных пунктах северной Италии, куда он ездил на велосипеде.
Я устроилась работать при магазине надомницей, шила блузки, юбки, фартуки (последнее особенно любят швейцарки). Брала на дом кусок материала и по журналу кроила и шила. Правда, большей частью давали готовый крой. Так или иначе, но я, особенно не умея до этого шить, на этой работе наловчилась и неплохо зарабатывала. В деревне совсем не знали русских и мы были для жителей диковинкой. Здесь я много читала по-немецки: прочитала почти всех классиков. Книги были в библиотеке и у знакомых швейцарцев (у почтальона и др.). В общем, культуры никакой кроме этой не было. Иногда с мужем ездили в Сант-Галлен в кино.
Жизнь в этом глухом уголке Швейцарии была неинтересной. Нам хотелось участвовать в революционном движении, общаться с другими эмигрантами из России.
Грустно и скучно нам было там жить... Но летом 1910 года, так как в деревне медицинской помощи почти не было, в связи с предстоящим рождением первого ребенка, я вынуждена была уехать в Цюрих. Мужу удалось получить перевод по работе, и мы поехали с ним вместе к его родителям, которые уже обосновались в Цюрихе раньше. Здесь 16 июля 1910 года я родила своего первенца Сашу, которого назвали Исааком в память о друге нашей юности, безвременно ушедшем еще молодым из жизни, Исааке Альтмане.
Однако, несмотря на перевод, компания не могла обеспечить мужа работой, ему предоставили опять работу, связанную с переездами по деревням, где нужны были монтажники, а муж к этому времени числился как электромонтер-специалист по внутренней проводке по трубам. Я же с маленьким ребенком осталась с его родителями. Надо сказать, что рожала я в Школе сестер милосердия. Там же впоследствии в 1915 году я родила свою дочь Аду.
Муж работал в г. Лозанне, находящемся на территории Французской Швейцарии, и когда сыну было 9 месяцев, я переехала к нему. В этой части Швейцарии были более демократические условия, чем в немецкой части страны. В Швейцарии каждый кантон имел свои законы. Например, в Цюрихе было очень строго с пропиской, в Лозанне и Женеве – проще.
В Лозанне пришлось жить в пансионе, пока сын не подрос.
Здесь я стала посещать Университет. Так как у меня не было средств для поступления на основной факультет, я поступила вольнослушательницей сокращенного курса для преподавателей французского языка при Филологическом факультете и одновременно подрабатывала в качестве гида или переводчицей. За это время я хорошо овладела французским языком и таким образом уже кроме русского знала два европейских языка, что впоследствии мне очень пригодилось в России.
К нам в Лозанну приехал брат мужа, Юлис, и наш приятель Слободской. В Лозанне мы прожили довольно долго по тем временам – два года. Затем муж вынужден был опять уехать в Париж, а я с сыном остались в Лозанне.
После пансиона в Лозанне, мы вскоре нашли квартиру за городом. Саша был очень шаловливым ребенком и требовал надзора и внимания. На свежем воздухе он хорошо себя чувствовал и пока ничем не болел. Уходу за ребенком я училась еще в Цюрихе в консультации.
Под предлогом истечения срока паспорта в 1913 году нас, как и многих русских эмигрантов, выслали из Лозанны, и мы переехали в Женеву, где муж опять имел работу от той же компании электричества. И вот мы перевезли весь свой “скарб” в фургоне в Женеву, где прожили всего две недели, не успев обосноваться. Невзирая на то, что муж работает, полиция не хотела нас прописать. Пришлось все распродать, чтоб купить билеты и уехать опять в Цюрих к родителям мужа. И опять безработица и мытарства. Абрам нашел временную работу в деревне, но вскоре вынужден был уехать опять в Париж.
Все эти годы муж принимал активное участие в революционном профдвижении, был связан с Французской конфедерацией труда, с синдикалистским движением Французской Швейцарии, с заграничными группами анархо-синдикалистов. Так что он был много занят и кроме работы. Я временно осталась в Цюрихе у родителей мужа. Некоторое время спустя я поехала с сыном к мужу в Париж, но вскоре опять мужа послали на монтажные работы во Французскую Швейцарию в местечко Дюпон. Мы думали, что он скоро вернется, но не тут-то было, монтажные работы оказались продолжительными, он не возвращался. Я немного поработала корректором в типографии, но ребенка не на кого было оставлять, я не смогла работать, и нам не на что было жить. Состояние здоровья у меня ухудшилось, опять началось обострение гайморита, несмотря на проделанную сравнительно недавно (в 1909 году в Цюрихе) операцию. Грустно было расставаться с прекрасным Парижем, в котором нам так тяжело жилось. Я даже не стала смотреть из окна вагона, чтобы еще больше не расстроиться, и мы с сыном поехали к родителям мужа в Цюрих.
По приезде в Цюрих я обратилась за медицинской помощью, но меня основательно высмеяли, сказав, что такую операцию в Париже сделали бы лучше, чем здесь. Там применяют электрические методы, а у нас примитивные методы. Не могла же я им сказать, что в Париже у меня не было средств, что я и так еле-еле сводила концы с концами, не с кем было оставить ребенка, куда им было это понять? Другого выхода у меня не было. Только у родителей мужа я спокойно могла оставить ребенка, чтобы заняться операцией.
Время было очень тревожное. После убийства Жореса преследования эмигрантов усилились. Широко была развита сеть шпионажа русского охранного третьего отделения. Придирались к эмигрантам по любому поводу. Разгорелась первая мировая война, шовинистический угар обуял очень многих. Всех русских призывали в армию, а политэмигрантов довозили до границы и там передавали полиции. По большей части они попадали не в армию, а в тюрьму.
По приезде в Цюрих я застала очень грустную обстановку: то телеграфисты, то железнодорожники объявляли забастовки. Отец мужа был без работы, а мама (мы звали ее “Матушка”) пыталась найти какое-либо дело, например, сшивала мешки для какого-то склада, чтобы как-то пропитаться.
Я временно поселилась у знакомых товарищей, а ребенка оставила у родителей, чтобы заняться лечением. Нервы мои были истрепаны донельзя, надо было принимать срочные меры. Абрам по условиям работы не мог отлучиться, чтобы приехать ко мне. Я пошла в клинику и попала к профессору Хагеру, который тогда был самым видным отоларингологом. У него был свой особенный способ операции гайморовой полости. Он состоял в следующем: он удалял зуб в месте накопления гноя и пробуравливал канал, чтобы прополаскивать гайморову полость, извлекая оттуда гной. Он мне назначил операцию у себя на дому. Операция была очень тяжелой, т. к. гной у меня уже добрался до лобной пазухи. После операции нужен был покой, но увы, некому было его создавать. Доктор научил меня проводить полоскания, для чего пришлось приобрести необходимые приборы. Я все это делала сама, но видимо недостаточно хорошо, потому что вдруг у меня наступило ухудшение. В этот момент профессора в городе не оказалось - он уехал отдыхать на озеро. Я срочно вызвала мужа, который, взяв отпуск, приехал ко мне на помощь. Это случилось 1 августа, когда была объявлена война, и мужу пришлось срочно вернуться на работу.
Я стала ходить в поликлинику на процедуры, но состояние мое не улучшалось. Наконец профессор вернулся, и выяснилось, что необходима еще одна операция, удалять еще один зуб. Профессор сам был заинтересован в моей операции, т. к. применял свой метод, и первую операцию на дому сделал мне бесплатно. Вторую операцию он делал в поликлинике, куда меня привела моя приятельница, т. к. я была очень слаба.
После операции я поправлялась медленно, но взяла ребенка к себе от родителей и ухаживала за ним сама.
Тут опять случилась беда: Саша заболел скарлатиной, и мне пришлось поместить его в детскую больницу. В комнате, где мы жили, я сделала дезинфекцию и переехала к знакомой швее (из Парижа), приютившей меня на время, пока Саша лежал в больнице.
К родителям мужа переезжать мне было неудобно, т. к. они жили далеко от больницы, где лежал Саша, и от клиники, где я продолжала лечиться. Будучи сами без средств, они мне и не смогли бы помочь.
В больницу к Саше не допускали. Только через сестер я узнавала о его состоянии. Через шесть недель он стал поправляться, и мне его показали через окно. Вскоре его выписали домой. Муж в письмах настаивал, чтобы мы приехали к нему, но, не дождавшись нас, сам приехал за нами и увез нас в Дюпон. Поехав с ним, мне пришлось прервать свое лечение, но я надеялась, что свежий воздух будет хорошей компенсацией лечения.
Муж жил в пансионате, где поместились и мы с Сашенькой.
Дюпон находился в живописной местности между двумя озерами, называвшейся Озеро двух мостов.
Прожили мы там лето, неплохо питались и стали с сыном поправляться. К осени монтажные работы были закончены, муж мог оставить работу, и мы вернулись в Цюрих.
Нам нужно было забрать из Парижа кое-какие вещи, оставшиеся там. Квартиру нашу заняли какие-то бельгийцы, бежавшие из Бельгии после оккупации ее Германией. С трудом через подругу мы получили в Цюрих остатки своих вещей.
Хотя Швейцария была нейтральной и как будто не воевала, но на всех границах стояли для обороны войска, и на всякого мужчину без военной формы смотрели подозрительно, так что выезжать из страны в это время было весьма затруднительно. Кроме того, иностранцам стало еще труднее устраиваться на работу. В Цюрихе Абрам не мог найти работу, и ему пришлось найти работу в отъезд, как и раньше, в качестве электромонтера.
И опять нам пришлось жить на два дома: мы с сыном в Цюрихе, а муж - по деревням Швейцарии. Трудно было жить на его скудный заработок, и я, опять поселившись с его родителями, поступила на швейную фабрику надомницей. Мне трудно было сидеть на фабрике из-за шума моторов, они меня оглушали, сказывались последствия операции. Я взяла напрокат швейную машину и работала дома. Шила я больше всего воланы к нижним юбкам, бывшим тогда в моде (по три четыре тесемочки на воланы и пр.) Зарабатывала я гроши: платили по 20 пфенингов за волан. За целую блузку платили одну марку. Для индивидуального пошива, для магазинов, требовались квалифицированные мастерицы. У меня же был небольшой опыт по шитью с того времени, когда мы жили на Боденском озере, но постепенно я научилась шить.
Некоторое время спустя при помощи того же Мануила мы нашли работу в Лозанне, и переехали туда, потому что там была активная политическая жизнь.
Я работала на швейной, а потом на картонажной фабриках. Мы с мужем вошли в круг большевиков-политэмигрантов, познакомились с В. И. Лениным и Н. К. Крупской, и по их рекомендации я работала в качестве секретаря общества ссыльных и каторжан, руководимого большевиками. Мой муж Абрам принимал активное участие в революционном профдвижении.
В Лозанне (французская Швейцария) я поступила учиться в Лозаннский университет на филологический факультет вольнослушательницей. К этому времени я в совершенстве владела немецким и французским языками.
Я уже писала, что в 1913 году, ввиду истечения срока паспорта, мы с мужем переехали из Лозанны в Париж. В Париже нам устроиться не удалось и в конце 1914 года мы вернулись обратно, в Швейцарию, в Цюрих, где пробыли до мая 1917 года, до возвращения в Россию.
Семья Ольги Григорьевны и Абрама Моисеевича Аникст в 1915 году в эмиграции в Швейцарии. Старшему сыну Александру около 5 лет. Вскоре должна родиться Ада
Рис. 7
10. Знакомство с Лениным и Крупской
Наше личное, мое и мужа, знакомство с Лениным и Крупской состоялось в 1915 году в Цюрихе. Впервые я увидела их еще в 1908 году в Париже в клубе большевиков, собиравшихся на верхнем этаже одного кафе. В тот день Владимир Ильич делал доклад по аграрному вопросу. Он говорил об аграрной программе большевиков и классовой борьбе русских рабочих. Он выступал горячо, резко бичевал эсеров, их мнимую народность и неправильный взгляд на крестьянский вопрос и роль крестьян в борьбе за социализм. Никогда я еще не слыхала такой страстной и логичной речи об аграрной проблеме в России.
В дальнейшем нам с мужем много раз приходилось бывать на рефератах Владимира Ильича (больше бывала я, так как муж по роду работы часто бывал в разъездах).
Особенно запомнилось мне его выступление в 1915 году в Цюрихе по вопросу о самоопределении наций. Доклад делал бундовец Косоевский, в прениях участвовали лидер бундовцев Абрамович, меньшевик Мартов и другие. Владимир Ильич, как правило игнорировал второстепенных ораторов, а нападал всегда на главных. Он произнес блестящую речь, направленную против бундовского решения национального вопроса. Он, что называется, вовсю громил бундовцев и Мартова. Уходя с собрания, все еще долго были под впечатлением его железной логики и четкости поставленного вопроса.
Другой раз в Цюрихе Владимир Ильич выступил в Народном доме. Это было уже незадолго до февральской революции. Доклад о причинах поражения революции 1905 года был сделан на немецком языке и так плавно и хорошо, что забыть его невозможно. Рабочие слушали его с большим вниманием. Он долго готовился к этому докладу и дома, шагая по комнате, репетировал.
Нужно отметить, что Владимир Ильич по своей скромности и большой требовательности к себе, в анкетах всегда писал, что иностранные языки знает слабо. На самом деле он прекрасно знал немецкий, французский и английский языки.
Заслуживает внимания и, по моему мнению, особенно ценно его участие в съезде швейцарской социал-демократической партии, на котором было много молодежи – делегатов революционных молодежных организаций. На этом съезде в первый день Ленин выступил от имени большевиков с приветствием. В последующие дни съезда он беспрерывно присутствовал на нем. Помню, что меня поразило, как он, сидя на галерке вместе с Надеждой Константиновной, перегибался верхней частью корпуса, чтобы лучше слышать. Слушал он внимательно.
Когда грянула февральская революция, Владимир Ильич первым стал собираться к отъезду в Россию, но перед отъездом решил выступить перед швейцарскими рабочими и молодежью.
Он сделал свой первый доклад о русской революции в Народном доме в Цюрихе на собрании рабочих. Никогда еще я не видела такого подъема, не слыхала такой страстной речи. Слова лились, как будто он говорил на своем родном языке, движения были порывисты и страстны. Речь была сплошным практическим советом: как и что нужно делать, чтобы революция была победной для всемирного пролетариата.
Надежда Константиновна в эмиграции тоже вела очень большую работу. Она была секретарем большевистской газеты “Искра”, а затем газет “Вперед” и “Пролетарий”, была секретарем заграничной части ЦК партии большевиков и, кроме того, она же была секретарем эмигрантской кассы Швейцарии по оказанию помощи политэмигрантам.
Меня привлекли, и я состояла членом этой кассы, а работала активно в обществе помощи ссыльным и политэмигрантам, находившемся под руководством большевиков. Такое же общество у эсеров было отдельно, но наше общество пользовалось большей популярностью и авторитетом, так как в нем участвовали швейцарские рабочие и социал-демократы, входившие в его президиум. Протоколы заседаний велись на немецком языке, чтобы их могли читать и швейцарские рабочие. На одном общем собрании общества цюрихская группа большевиков выдвинула меня секретарем этого общества, хотя я в то время была только сочувствующей. Там и пришлось мне встречаться и работать с Надеждой Константиновной.
Наше общество вело свою культурно-просветительную работу главным образом среди швейцарцев и собирало средства не только от членов общества, но и устраивало литературные вечера и концерты, денежные сборы от которых шли в нашу эмигрантскую кассу. Эта помощь расходовалась на помощь товарищам, томившимся в тюрьмах, в ссылке и на каторге в России.
На встречах, чтобы нагляднее показывать ужасы царского режима, устраивались доклады с туманными картинками, где местные рабочие могли увидеть ужасы и кошмары ссылки и каторги. С этой же целью для пополнения средств продавались иллюстрированные открытки соответствующего содержания, которые печатались в Швейцарии.
Одним из руководителей общества был товарищ Усиевич (после революции работал в Моссовете). В обществе активно работали Феликс Яковлевич Кон и его две дочери.
При устройстве вечеров Надежда Константиновна требовала настоящих культурных мероприятий, а не танцулек, чтобы ссыльным посылать средства, за которые не пришлось бы краснеть. Сама Надежда Константиновна редко присутствовала на вечерах из-за своей большой занятости, но строго следила за идейным содержанием программы вечера.
11. Рассказ о детских проделках Саши
Саша с детских лет был очень вдумчивым и способным. Родившись в Швейцарии в г. Цюрихе, он наблюдал жизнь швейцарских детей, играя с ними.
Хотя в садике и на улице он говорил по-французски и по-немецки, дома он говорил по-русски. Мы всегда надеялись попасть в Россию и учили его русскому языку. До 5-ти лет он рос дома и только в 1914 году в Цюрихе попал в детсад. Мы жили до этого в Лозанне и в Париже. Когда переехали в Цюрих, то говорили по-немецки, вернее по-швейцарски, и он быстро стал говорить на швейцарском диалекте от немецкого, досадно, что когда он болел скарлатиной, то, лежа в больнице, совсем забыл французский язык, на котором говорил в раннем детстве. В Лозанне мы жили на 6-ом этаже, и он, играя на дворе с ребятами внизу, часто требовал, чтобы ему по веревочке спускали игрушки, поднимался только поесть или по другим надобностям. Он вообще очень много болел в детстве и, будучи в семье до пяти лет единственным ребенком, был очень балованным, особенно его баловали друзья и знакомые.
Саша любил играть в солдатиков. Мы пили много воды из сифонов, т. к. швейцарская пресная вода порождает зоб. Он выстраивал разноцветные сифоны на балконе и превращал их в солдатиков, т. к. оловянные нестойко стояли. Однажды, завидя отца через решетку балкона, он так обрадовался, что высунул головку через перила и обратно не мог ее вытащить. Пришлось выпилить одну палку, чтоб он вытащил голову. В другой раз он, сидя в ванной на горшочке, притих. Я, зайдя за ним, увидела его сидящим на открытом окне (шестого этажа!), и при этом пытающегося спускаться. Окно было мансардное с круглым навесом. Моему ужасу не было предела, я пыталась снять его, но он сопротивлялся, и меня выручила моя подруга детства Эстер, пришедшая мне на помощь, – она показала ему большую плитку шоколада, он полез обратно в комнату, и я успокоилась.
Выдумкам Саши не было конца. В другой раз мы с подругой собирались в город (жили за городом). Он, увидев, что мы одеваемся, а сам был уже одетый, вышел в прихожую, схватил мою огромную шляпу, одел ее и спустился вниз и вышел вперед нас на улицу. Мы обе помчались за ним как безумные, т. к. боялись, что он попадет под трамвай или машину, но, увы, его никто не мог догнать. Он быстро с горы спустился в город один, зная хорошо дорогу, т. к. всегда гулял со мной. Все соседи говорили, что видели его, т. к. он останавливался и ждал нас, но, не дождавшись, добрался пешком до центра города один.
По дороге он встретил соседа-француза, который, увидев его одного в дамской шляпе и ситцевом платьице под дождем, очень удивился (Нам повезло, что сосед уже шел домой.) Сосед его узнал, уговорил вернуться, купил ему даже пирожное по дороге. Мы с ужасом вернулись обратно, но, обнаружив Сашу дома, поблагодарили доброго соседа. Надо заметить, что швейцарцы вообще хорошо относятся к детям.
Пришлось остаться дома из-за Саши, оставить его не с кем было. И мы пошли гулять около дома. Эта самостоятельность Саши приносила нам много хлопот. Нам приходилось побегать по полицейским участкам иной раз, но все было напрасно, он успевал побывать у соседей в огородах, нарвать моркови и т. д. Все соседи его знали и звали "Саша".
Когда он ходил в цюрихский детсад, руководительница имела с ним много споров. Он утверждал, что бога нет, а она воспитывала ребят в религиозном духе. Однажды Саша ходил с нами на кладбище крематория, когда хоронили Бебеля. На другой день у них умерла одна из воспитательниц, которую тоже сожгли в крематории. Дети ходили ее провожать. На следующий день руководительница сказала детям: сегодня вечером душа умершего уже попала в небо. Саша ей ответил, раз ее сожгли, как же душа может попасть в небо? Меня вызвали в садик и поставили ультиматум, чтоб я воспитывала его как в садике, чтоб он не портил детей и не ронял авторитет руководительницы. Я продолжала по-своему, а они – по-своему воспитывать, внушая любовь к Христу. Саше хотелось проверить, попала ли душа в небо, и он пришел домой "скуля": «Ну, хоть бы у нас кто-нибудь умер, хочу еще раз пойти в крематорий». Я говорю,- «Ну, хочешь, я умру?» «Нет - говорит он, хоть бы бабушка или дедушка умерли, они ведь старенькие.» Бабушка сильно расстроилась по этому поводу.
Когда еще не окончилась империалистическая война, Саша уже первый год ходил в школу, там брали в школу с 6-ти лет в нулевую группу.
В 1917 г., когда мы после февральской революции поехали со всеми политэмигрантами в Россию, Саше было 7 лет. Он был на 5 лет старше своей сестрички Ады.
В дороге домой он также донимал меня всякими антирелигиозными вопросами, но больше всего его увлекал пароход и поездка по морю.
12. Возвращение в Россию. Первые дни в Петрограде
В марте 1917 года за границу дошла весть о произошедшей в России Февральской революции. Владимир Ильич Ленин сразу дал лозунг "Назад в Россию". Политэмигранты начали собираться к отъезду, но это было не так-то просто. Среди политэмигрантов были разные направления, резко проявившиеся с начала империалистической войны: интернационалисты во главе с Лениным и оборонцы во главе с Плехановым. И вот между ними сразу возникло несогласие по вопросу, каким путем ехать в Россию. Оборонцы считали, что нужно ехать через Францию и Англию, как союзников России, и что нельзя ехать через Германию, мол, поездка через страну, воюющую с Россией – неприемлема. Ленин и большевики считали, что надо ехать через Германию, тут были очень интересные соображения: добиться разрешения на легальный проезд через Германию в обмен на немецких военнопленных. Был создан специальный комитет по возвращению в Россию, который обратился за помощью к швейцарским социалистам.
Переговоры с Германским правительством велись через немецкого посла в Швейцарии. Главным организатором этого дела был Фриц Платтен – секретарь швейцарской социал-демократической партии, он и сопровождал первый вагон русских политэмигрантов в составе 32-х человек, согласие Германского правительства на разрешение на проезд через их страну русских политэмигрантов было вызвано не столько сочувствием к ним, сколько из соображений, что русские революционеры, давшие лозунг о превращении империалистической войны в войну гражданскую, приехав в Россию и являясь пораженцами, будут разлагать русскую армию, что будет способствовать победе немецкой армии.
Сначала было дано разрешение на проезд одного вагона, а затем и последующим трем поездам.
Владимир Ильич и Надежда Константиновна составили список отъезжающих, в первую очередь в списке были большевики цюрихской и часть женевской группы, остальные записаны были во 2-3 очереди. На проезд первого вагона были согласованы строгие условия: право экстерриториальности, по возможности безостановочная поездка в беспересадочных поездах, по дороге ни с кем из немцев не разговаривать и т. д.
Владимир Ильич и Надежда Константиновна были записаны в первый вагон, который отправлялся 9-го апреля с цюрихского вокзала. Провожать на вокзал пришли и русские, и швейцарские, и даже итальянские рабочие.
Хотя Владимир Ильич был против того, чтобы в первый вагон брали детей с собой, но некоторые не послушали его совета и взяли с собой ребят, так как не с кем было их оставить. Итальянские рабочие (их в то время в Швейцарии было много) облепили вагон красными тюльпанами и, прощаясь с Лениным и его единомышленниками, говорили: "привезите мир".
Наоборот, оборонцы, пришедшие на вокзал, устроили Владимиру Ильичу обструкцию и кричали: "германские шпионы, куда едете?" Так с легкой руки оборонцев и создали легенду о Ленине, что он германский шпион, но рабочие массы не верили этой клевете и лжи. Владимир Ильич, приехав в Петроград, был встречен должным образом рабочей массой. Известное выступление его на Финляндском вокзале на броневике около особняка Кшесинской, имело свои положительные результаты. Рабочие массы, солдаты, матросы – все последовали за Лениным, и большевики возглавили революцию, превратив войну империалистическую в гражданскую! Вот почему Ленин после стольких лет скитаний в тюрьмах, ссылке и политэмиграции спешил в Россию в первую очередь.
Мы поехали во вторую очередь. Мои двое детей болели коклюшем. Через две недели после первого вагона нас поехало более 250 человек, в том числе были Луначарский, меньшевик Мартов, много других знакомых.
Мы ехали тем же путем, что и первый вагон, но до нас уже было несколько вагонов. Помню, что дети очень быстро усвоили новые шведские слова, особенно старший сын Саша, которому было около семи лет, и он знал немецкий и немного французский язык.
Итак, в середине мая 1917 года мы с семьей возвратились из эмиграции в Россию и оказались в Петрограде.
Петроград представлял из себя исключительно интересное зрелище, жизнь протекала на улице, марширующие матросы, стихийные сборища, очереди в магазинах. После аккуратной Швейцарии все это было необычным, но мы понимали, что нас ожидает много трудностей.
Мы с мужем оформили документы, получили в Петроградском Общественном Градоначальстве удостоверения на право свободного проживания и передвижения в Петрограде и во всех местностях России. Эти документы до сих пор сохранились у меня и представляют собой уже исторический материал, выданы были они 16 мая 1917 г. и несколько лет были для нас основными документами взамен паспортов, по которым прописывали, принимали на работу, выдавали продовольственные карточки.
Голод в Питере был исключительный, и мне приходилось убивать все время в очередях за молоком, хлебом и т. д. Дети наши не могли понять, что это вдруг нет ни молока, ни хлеба. Торговля тогда была еще частная. В очередях был хаос и беспорядок. Однажды, простояв полдня в очереди за молоком, я услышала такое: если возьмете 10 яиц, то и молоко получите, а если денег на яйца нет, то идите с богом. Помню одна баба подбоченившись заорала: «Кому молоко и яйца, а кому – ничего? Как же это?» И когда я ушла с пустым бидоном, она, утешая меня, сказала: «Ничего, бабонька, не огорчайся, совет рабочих депутатов разберется.» Выходило так, что все время мне надо было тратить на покупку основных продуктов, да и не всегда они доставались. Для детей это было плохо, так как часто они оставались голодными. Нужно было принимать какие-то меры, и мы решили уехать на Украину в Павлоград, куда переехали моя мать и мой старший брат Мануил. Все запасы продовольствия, которые мы привезли из Швейцарии, кончились, иссякли. Там на юге еще было легче пробиваться с ребятами.
Перед отъездом нам удалось еще послушать речь Владимира Ильича на съезде крестьян.
После Февральской революции в России было создано Общество помощи освобожденным политическим, куда мы и обратились за содействием и получили удостоверения на бесплатный проезд до Павлограда. Этот документ тоже представляет интерес, в нем Общество по распоряжению Министерства путей сообщения просит о выдаче билета, а канцелярия вышеуказанного Петроградского Общественного Градоначальника просит Управление ж.д. выдать данному лицу билет 8-го класса. Таким образом вскоре мы оказались в Павлограде.