Предисловие автора

Почему-то мои друзья и дети настаивают, чтобы я описала свою жизнь. Я же считала это никому неинтересным и уклонялась. Особенно на этом настаивает мой младший сын, Митя, и я решила, хотя и не особенно охотно, выполнить эту работу и вот что мне удалось вспомнить.

От составителя и редактора

Составителем и последним редактором этого текста на склоне своей жизни стал я – младший сын Ольги Григорьевны, Митя (Дмитрий Абрамович Аникст). Как следует из предисловия автора, именно я просил свою мать написать эти воспоминания, потому что мне была интересна история своей семьи, которую я практически не успел узнать, лишившись родителей в 10-летнем возрасте.

Рукопись воспоминаний написана мамой примерно в период с февраля 1957 года по август 1959 года. Перепечатку я начал еще при ее жизни (первые 11 стр.). Активную работу по обработке первоначального текста провела дочь Ольги Григорьевны, Ада (Адель Абрамовна Аникст), которая много труда вложила в перепечатку на пишущей машинке трудно - читаемого рукописного текста, написанного рукой человека, пережившего инсульт. Перепечатка была закончена Адой в сентябре 1975 года.

Редакторскую работу некоторых наиболее важных по мнению Ады фрагментов выполнил старший сын Ольги Григорьевны, Саша (Александр Абрамович Аникст), который в 60-80-e годы 20-го века обсуждал идею издания этих воспоминаний в виде отдельной книги, но не успел ее осуществить ввиду ухода из жизни в 1988 году.

Хранителем всех исходных материалов была Ада. Она неоднократно напоминала Саше о необходимости ускорения работы над изданием, просила меня содействовать этому насколько это возможно, но в 20-м веке эта идея не была осуществлена.

В последние годы своей жизни Ада передала мне все материалы маминых воспоминаний с просьбой попытаться осуществить их издание или хотя бы систематизацию и аккуратную перепечатку для следующих поколений нашей семьи. Закончив свою официальную трудовую деятельность в 2001 году, достигнув 75-летия, накопив необходимое желание и чувствуя свое обязательство перед Мамой, Адой и следующими поколениями, как виновник написания этих воспоминаний, я приступил к этой работе, и вот перед вами ее результат.

В дополнение к воспоминаниям мамы о своей жизни, в виде приложений к тексту приведены ее впечатления о встречах с интересными ей людьми и еще некоторые материалы, интересные по моему мнению.

Окончательную редакцию и печать нескольких экземпляров я закончил с помощью Марика (старшего сына Ады) в ноябре 2002 года.

Выполняя эту работу, я внимательно вчитался в текст маминых воспоминаний, и меня поразила ее твердая политическая убежденность в правоте коммунистической идеологии и верность той партии, которая, по ее мнению и мнению многих из того поколения революционеров, что положили свои жизни за эту идею, была самой передовой.

Я надеюсь, что кому-нибудь из следующих поколений будут интересны эти воспоминания, и что эта в общем-то непростая работа найдет своего читателя и позволит вспомнить это интересное время.

Митя

(Дмитрий Абрамович Аникст)

История  появления  нашей  фамилии  Аникст

При чтении моих воспоминаний первыми редакторами был неоднократно задан вопрос – «Откуда произошла ваша фамилия Аникст, ведь ваши родители имели фамилии Гитерман и Браверман?» Я должна кратко сказать об этом.

Мой будущий муж, Абрам Гитерман вместе с моим братом Семеном посещали революционные кружки и в 1907 году стали участниками боевой группы Кишиневской организации Бунда (еврейская революционная партия), ее боевой группы. По заданию партии в доме Гитерманов на ул. Свечной они собирали взрывное устройство. Во время этой работы произошел взрыв, от которого они сами не пострадали, но полиция стала искать виновников взрыва и они были вынуждены скрываться. Это событие подробно описано в книге Семена «Взрыв на Свечной». Абраму удалось бежать из России после этого. Его родители также были вынуждены скрываться и вскоре нелегально уехали за границу, а Семен попал в лапы полиции и был сослан на каторгу, где провел почти 10 лет, до освобождения в 1917 году. Попав нелегально за границу Абрам не имел никаких документов. Для того, чтобы можно было устраиваться на работу и жить вполне официально, был необходим паспорт. Через знакомых, уже живших за границей ему удалось достать паспорт на имя Аникста Срола Моисеевича, по которому он прожил все годы эмиграции. В связи с этим в первых документах дочери Ады было указано отчество «Сроловна», Что принесло ряд неудобств в ее дальнейшей жизни. Когда мы вернулись в Россию, он вернул себе свое имя Абрам и настоящее отчество Моисеевич. Вот такая история.

Моя же фамилия Аникст появилась после регистрации нашего брака с Абрамом.

1. Первые годы жизни. Кормилица

Родилась я в Кишиневе в многодетной семье, в которой я у матери была как будто тринадцатая. Моя мать, родившая 18 детей, не могла кормить меня грудью и отдала женщине, по имени Ханка, которая после родов потеряла своего ребенка. Эта женщина за 3 рубля в месяц стала моей кормилицей. У Ханки была дочь старше меня на 3-4 года. Муж ее был рабочим табачной фабрики. Жили они бедно. Одноэтажный домик в глубине двора, у самого помойного ящика. Одна комната с плитой для кухни. Ханка была добрая и хорошая женщина. Была она высокая, стройная, работящая, любила чистоту. Ее муж часто работал дома и начинял гильзы табаком. Играя, я иногда мешала ему работать, но он терпеливо переносил мои шалости. Каждый месяц по субботам Ханка носила меня к родителям на показ и, чтобы я лучше выглядела, подкрашивала мне щеки папиросной бумажкой и тщательно одевала. Получив у родителей плату, она уносила меня обратно. Я охотно всегда шла к ней. В 5 лет Ханка хотела отвести меня домой насовсем, оставив меня у родителей, но я долго плакала, просилась к ней обратно, и родители вернули меня к ней, где прожила я почти до 7 лет. Я дружила с ее дочкой и чувствовала себя у них в доме очень хорошо, несмотря на то, что кормились они скудно. На всю жизнь сохранила я лучшую память о ней и своих детских годах, проведенных в ее доме.

К родному дому я привыкла нескоро. Все годы, пока я жила в Кишиневе, я ходила к Ханке, делилась с нею своими радостями и огорчениями, водила к ней свою подругу Эстер, занималась с ее дочерью и подготовила ее к поступлению в профессиональное училище. Когда я уезжала в Одессу, Ханка подарила мне колечко, которое я много лет бережно хранила.

Из этого периода мне запомнилось коронование Николая Второго, когда мне было 7-8 лет. Мой старший брат Мануил приехал на каникулы из Одессы, где он учился в училище.

Брат был социал-демократом. Он взял меня в Городской сад, где должен был быть праздник по случаю коронации. В городе были развешены разноцветные бумажные фонарики, на улицах, на тротуарах горели в глиняных плошках огоньки, а в городском саду было гуляние, и мне любопытно было увидеть торжественную церемонию. Мы полагали, что увидим самого царя, но это была фантазия. Потом позднее царь приезжал в Кишинев на военный смотр войскам, нам ученицам пришлось встречать его, мы были в парадных формах, пришлось кланяться – таково было распоряжение инспекции просвещения.

2. Школьные годы

Моя мать была очень набожным человеком. Она считала, что девочки могут не учиться. Мальчиков учили в хедере, (еврейская школа для мальчиков) девочки должны помогать по хозяйству и учиться быть хозяйками. Некоторые старшие сестры учились в одноклассном училище, некоторые занимались дома, и я, лежа на печке, прислушивалась и выучила много стихов, а затем научилась у них читать по складам. Учиться меня отдали в одноклассное училище. Поступив туда, я очень быстро научилась читать и писать. Одна из моих старших сестер против желания родителей пошла учиться дальше. Она окончила гимназию, а затем научилась трикотажному ремеслу. Мать из-за этого несколько лет с ней не разговаривала. Эта сестра и настояла, чтобы я перешла учиться в двухклассное училище, хотя мать была против этого, так как там учились и по субботам и преподавали закон божий, что ей совсем не нравилось. Эта сестра научила меня скрывать от матери, что я хожу по субботам в школу и говорить, что я хожу лечить глаза. Эта же сестра всячески помогала мне в том, чтобы я дальше училась. Она стала хлопотать, чтобы я держала экзамен в женской гимназии, надеясь, что меня, как способную, могут принять на бесплатное обучение. С помощью знакомых сестры и брата Мануила я дома готовилась к поступлению в гимназию. Но все это оказалось фантазией. При наличии в то время процентной нормы для евреев, это было доступно лишь для детей богатых родителей. В государственную гимназию меня не допустили, и я держала экзамен и поступила в частную гимназию Скоморовской.

В это время со мной произошел курьезный случай: мой брат Мануил обещал взять меня с собой в парк на празднование коронации Николая Второго, но при этом он поставил мне условие: до ухода опустить в почтовый ящик письмо в Одессу и сказал, что перед опусканием письма я должна три раза громко прокричать: "В Одессу", иначе письмо не дойдет. Я, по глупости, стояла и кричала вовсю, пока вдруг ко мне не подошел один мужчина и спросил: ты чего девочка кричишь, письмо и так дойдет. Я обрадовалась и ушла спешно к брату, чтобы не опоздать на празднование коронации. Для такого торжества надо было одеть белый фартук и форму, но у меня этого не было, и пришлось пойти так.

Проучилась я в этой гимназии недолго, так как мои родители были бедны, а частная гимназия не была заинтересована в бесплатных ученицах. Начальница гимназии, преподававшая сама французский язык, с каждым разом все более настойчиво требовала от меня форменной одежды и платы за обучение. Чем лучше я старалась учиться, тем настойчивей она напоминала об этом, что было мне очень обидно, и я решила попытаться поступить в бесплатное профессиональное училище, которое за год до этого закончила моя старшая сестра. Вот однажды, после французского урока я ушла из гимназии, оставив там книги и метрическое свидетельство, и направилась к заведующей профессионального училища просить, чтобы меня допустили к экзаменам. К экзаменам меня допустили, но нужно было предъявить метрику, а мне еще не было полных десяти лет, необходимых для поступления. Тогда отец отправился в управу и за полтинник достал мне метрику, в которой мне было полных десять лет. В то время это не считалось зазорным.

Я оставила гимназию и держала экзамен в профессиональное училище.

3. Наше училище (1897 год)

Учительница, принимавшая экзамен, сказала, что по общим предметам я смогу учиться в 4 классе, а по ремеслу – только в 3-ем. После обид и оскорблений в гимназии я была согласна на все. После обследования материального положения семьи, так как училище было бесплатное и туда принимали детей только из бедных семей, меня приняли на картонажное отделение, в 4 класс.

Учебный год уже начался, и мне было поставлено условие, чтобы я усиленно занималась и догнала других учениц. Когда меня привели в класс, то посадили вместе с Эстер Шмулевич за одну парту, как она вспоминала, потому, что мы были одного роста. Эстер вскоре стала моей подругой, и эту дружбу мы сохранили с нею на всю жизнь. Эстер хорошо успевала по ремеслу, но отставала по предметам, а у меня было обратное положение, и мы стали помогать друг другу.

Наше училище существовало на благотворительные средства ЕКО – еврейского колонизационного общества, которое ставило своей целью распространение ремесленного труда и знаний среди еврейской молодежи. Учились в училище 6-8 лет. По общей программе подготовка соответствовала 4 классам мужской гимназии. Некоторые выпускники после небольшой подготовки дома сдавали экстерном за 7 классов женской гимназии. Большая часть выпускников, окончив училище, уезжала в другие города в поисках работы, потому что в Кишиневе в то время промышленности практически не было. По ремеслу в училище было три отделения: швейное, шляпно-цветочное и картонажно-галантерейное. В швейное отделение все шли охотно, в другие – по определению заведующей. Меня определили в картонажно-галантерейное отделение.

Учились мы четыре часа теории и четыре часа ремеслу. Училище всегда нуждалось в средствах, и мастерские должны были приносить доход. Заказы выполнялись, как правило, лучшими ученицами. Нашей мастерской заведовала Эвелина Исааковна Розен. Она часто сама ходила по магазинам и аптекам в поисках заказов. Иногда заказчики сами приходили в мастерскую. Мы делали коробки для кондитерских изделий и аптек, сумки и портфели, пояса на лайковой коже, бывшие тогда в моде, кошельки и прочее. Замки и другая фурнитура выписывались из Польши или даже из Германии, так как у нас тогда такие вещи не производились.

Заведующая училищем Ревекка Николаевна Добрускина сумела привлечь хороший состав педагогов. Сама она преподавала русский язык и литературу. Из преподавателей припоминаю Дору Израилевну Мичник, Софью Осиповну и Полину Осиповну Эфруси, преподававших арифметику, Софью Борисовну, преподававшую рисование, Абрама Захаровича Рабиновича, преподававшего естественную историю (впоследствии работал со мною в Главпрофобре), Сусанну Павловну и Марию Павловну Рашкович-Дорошевских и надзирательницу Анну Борисовну Фукельман.

Преподаватели старались прививать нам выдержку, выносливость, терпение к труду и к занятиям и дать нам как можно больше передовых знаний.

Формально считалось, что Сусанна Павловна преподает гигиену, а на самом деле она читала нам элементарный курс химии, физики и электричества.

Историю мы должны были учить по Иловайскому, но учительница читала собственные заметки и рекомендовала нам читать Ключевского и Милюкова. Учебный процесс по теории был построен таким образом, что мы на уроках не делали никаких записей, чтобы лучше развивалось внимание и память. В каждом классе выбирали одну или двух учениц, которые на другой день по памяти записывали этот урок, и затем остальные ученицы записывали его под диктовку на большой перемене или после занятий. В училище была хорошая библиотека. Преподаватели часто дежурили там, давали советы, что читать, и часто спрашивали изложение прочитанного.

Это  две  подруги,  выпускницы  Кишиневского  профессионального  училища  1905  года:  Ольга  Браверман  и  Эстер  Шмулевич.  Подруги  всей  жизни. В воспоминаниях Ольги Григорьевны Эстер упоминается  много  раз.

Рис. 2

По их рекомендации за годы учебы мы познакомились с русской классикой и полюбили ее. В училище мы пользовались бесплатной медицинской помощью. Нас лечил главным образом доктор Дорошевский. Перед каникулами все проходили медосмотр, после которого наиболее слабых и нуждающихся посылали на лето в бесплатную колонию для подкрепления здоровья.

Это свидетельство Браверман Ольги об окончании Кишиневского ремесленного училища. Обращает внимание тот факт,  что  здесь она уже названа “Ольга”, хотя в свидетельстве о рождении, которое предъявлялось для поступления в училище было написано “Элька” (см.Рис. 1)

Рис. 3

Строгая, но доброжелательная атмосфера училища нам нравилась, и мы по окончании долгое время сохраняли с ним связь. Примером доброго отношения к ученицам может служить учительница по ремеслу Е. И. Розен, которая, будучи в Германии в 1907 году на усовершенствовании, навестила меня во Франкфурте-на-Майне. Когда она узнала, что я еще мало зарабатываю, она потом прислала мне небольшую сумму из своих  собственных  средств.

Закончила я училище по предметам в 1904 году, а по ремеслу – в 1905. Кроме училища, экзамен нужно было держать в ремесленной управе. Выдержав экзамен, я получила звание подмастерицы по картонажно-галантерейной специальности, которое давало мне право проживать во всех городах Российской империи независимо от национальности. Моей мечтой было попасть в Петербург или в Варшаву, где тогда широко были развиты предприятия по кожевенным изделиям, но увы, ни туда, ни сюда я не попала, а окончив, уехала в Одессу, где тогда происходили потемкинские события.

Наше училище я всю жизнь вспоминаю с удовольствием и любовью, а с подругой по парте, Эстер, дружила всю жизнь.

Приятно также вспомнить, что окончила я училище с отличными отметками  по  всем  упомянутым  в  свидетельстве  предметам, а специальности, полученные мною в училище, много раз выручали меня в жизни, особенно в эмиграции.

4. Первые шаги в революцию

В старших классах училища под влиянием наиболее передовых педагогов и откликаясь на события того времени, многие стали интересоваться нелегальными брошюрами и книгами, стараясь понять происходящие события, найти ответы на свои вопросы и свой путь в жизни. Однажды наша начальница заявила нам, что она знает, что некоторые читают запрещенную литературу и ходят на собрания. Она просила нас этого не делать, так как полиция закроет училище, если найдет что-нибудь подозрительное. Мы любили свое училище, дорожили им и старались читать литературу так, чтобы это было незаметно. Хотя она и грозилась исключить того, кого поймает за таким занятием, никто за это исключен не был. Вспоминается еще такой случай. Однажды на свой урок начальница привела старушку, которая, как мы потом узнали, была знаменитая тогда Брешко-Брешковская, лидер партии эсеров. По этому факту мы поняли, что начальница принадлежала к партии эсеров, хотя она тщательно скрывала это.

В годы нашей учебы в старших классах училища (1903-1905 г.г.) в Кишиневе было много революционно настроенной молодежи. Гимназисты, реалисты и учащиеся профессиональных школ, интересовавшиеся политическими событиями, входили в Южнорусский союз учащихся, который в то время еще не определил свою платформу. В те годы подъема революционного самосознания в Кишиневе было много партий и организаций, от искровцев до сионистов, которые старались вовлечь молодежь в свою работу. В то время молодежи было исключительно трудно выработать свое мировоззрение. От неграмотных родителей мы не могли получить ответа на волновавшие нас вопросы: где истина, в чем смысл жизни и прочее, да и грамотные родители считали, что надо расти: вырастешь - узнаешь. Свою любознательность нам приходилось удовлетворять чтением художественной литературы. Большинство юношей и девушек старалось вступать в общеобразовательные кружки, ища ответы на волновавшие их вопросы.

В 1903 году я приняла участие в одном из кружков. Вначале он носил характер дружеской группы. Кроме нескольких девочек из нашего профессионального училища в нем участвовали молодые люди, уже работавшие и учившиеся в других заведениях. Из нашего кружка помню Исаака Альтмана, фактического организатора кружка, а также Бориса Зельцмана, Мальвину Патлажан. В кружке были также моя подруга Эстер и Абрам Гитерман, ставший потом моим мужем.

Исаак Альтман был по убеждениям, как мы потом поняли, социал-демократом.

В первое время мы просто изучали историю цивилизации Бокля, Элизе Реклю, затем политэкономию Железнова и Богданова, готовили по ним доклады, обсуждали прочитанное и часто спорили и мечтали о будущем.

После того, как наш кружок некоторое время проработал, меня выбрали делегатом от кружка в Южнорусский союз учащихся, где наш кружок приняли, а я, как делегат, участвовала в собраниях и приглашалась на заседания бюро. В мои обязанности входило привлекать лекторов для занятий кружка, организовывать в нашем училище другие кружки или привлекать в свой кружок новых членов. Самым трудным было доставать нужную нелегальную литературу, что также было моей обязанностью.

На общих собраниях делегаты отчитывались о работе кружков, ставились вопросы о программе кружков, об организации их нелегальной работы. После оформления кружка мы стали изучать историю рабочего движения, "Коммунистический манифест", а затем и "Искру" и другую революционную литературу.

Кружки собирались на квартирах их участников. Не все родители разрешали нам собираться, так как боялись полиции. Некоторые вообще были против нашего участия в кружках, чувствуя в этом недоброе. Такими были и мои родители. Однажды ночью я готовилась к занятиям в рабочем кружке и читала "Искру" и брошюру "Кто чем живет", а потом спрятала их под матрац. Утром, еще до моего ухода в училище, мать обнаружила эту литературу, схватила ее и тут же бросила ее в печь и сожгла, сказав, что я погублю всю семью, требовала, чтобы я перестала этим заниматься и что она всегда будет так делать.

Вернуть эту литературу нужно было очень скоро. За нее был уплачен залог в два рубля, собранный по копеечке членами нашего кружка. Я была очень огорчена и не знала, как мне быть. Товарищи поняли и выручили меня, хотя литературу было очень трудно доставать. В декабре 1903 года мы с подругой Эстер получили приглашение на нелегальное собрание социал-демократов, на котором товарищ Португейс делал доклад об итогах второго съезда партии. На этом собрании мы впервые услышали о большевиках, о новом уставе партии, о Ленине, о программе-максимум и программе-минимум. Как потом я поняла, большинство собравшихся придерживались большевистской позиции.

Собрание было организовано в доме одной гимназистки под видом именин. Была зима, снег скрипел под ногами, я очень волновалась, мне казалось, что скрип слышат городовые. У ворот стоял патруль. Пароль был "фонарь", ответ: "лампа". Собирались в одиночку. Наконец я попала в комнату, где на столе было угощение и собралось довольно много народу. Меня удивила обстановка собрания, но соседка по дивану, которой я шепотом высказала это, успокоила меня, сказав, что это маскировка на случай провала, что после доклада будут танцы и уходить без сигнала нельзя. Немного погодя пришла моя подруга и мы сели вместе. Доклад прошел спокойно. После доклада начали задавать вопросы. Вдруг нагрянула полиция. Несмотря на все принятые меры предосторожности и небольшую суматоху в момент появления полиции, началась переписка присутствующих. В момент суматохи докладчик был спрятан куда-то. Мы с подругой в этот момент были в уборной и, поняв происходящее, ухитрились проникнуть в какой-то сарай и через соседний двор вышли на другую улицу. Так мы получили первое боевое крещение.

После этого первого случая мне не раз еще приходилось участвовать в сходках и маевках. Обычно после серьезных разговоров разучивали и пели революционные песни: «Варшавянку», «Марсельезу», «Интернационал». Запомнилась мне одна песня рабочих неизвестного автора:

Тяжело нам всем живется на Руси святой,

Каждый шаг нам достается роковой борьбой,

Все народы у свободы уж живут давно,

А у нас одни невзгоды и темно, темно.

Помню одну из маевок 1904 года. Она была назначена на 8 мая за городом, на другом берегу реки. Еще с вечера мы договаривались с лодочниками о перевозе и в ночь переправлялись на ту сторону. За перевоз приходилось платить. Наконец собрались, прослушали рассказ о чикагских мучениках, выкинули красный флаг, запели песни. Тут нагрянула полиция. Разбежались в разные стороны. Кто умел плавать, бросился в воду и поплыл на другую сторону. Другие прятались по кустам. Полицейские задержали несколько человек и увели. Ребята поймали человека, который выдал полиции время и место маевки, избили его и написали "за провокацию".

Нам поручали распространять листовки, прокламации. Остерегаясь полиции и снабжая рабочих, мы изощрялись в способах распространения. Интеллигенции листовки опускали в почтовые ящики. Так формировалось наше революционное сознание.

5. Одесса. 1905 год

В начале 1905 года, когда училище было закончено и я получила выпускной аттестат по ремеслу, все наше внимание было приковано к Одессе.

Там происходили события, взволновавшие всю Россию – восстание на броненосце "Потемкин". Мечтой всех выпускников нашего училища было поехать в какой-нибудь большой город и найти там работу по специальности, так как в Кишиневе никакой промышленности не было. Многие мои товарищи и я стали искать возможности попасть в Одессу. Наши родители не хотели, чтобы мы уезжали в Одессу, так как уехавшие туда становились революционерами.

В это время в Кишинев приехал погостить ненадолго мой дядя, живший в Одессе, недавно женившийся и имевший годовалого ребенка. Узнав, что я окончила училище и не имею работы, он уговорил моих родителей отпустить меня с ним в Одессу, обещая помочь мне там устроиться на работу. Мои родители некоторое время возражали, но все же, по настоянию дяди, отпустили меня с ним. Дядя имел билет на поезд, а меня повез зайцем, заплатив кондуктору полтинник. Всю дорогу мне пришлось прятаться, укрывшись дядиной тужуркой. Когда мы подъехали к Одессе, нам пришлось выйти на сортировочной станции, так как на Одесском вокзале, как сказал дядя, будут проверять билеты, и меня задержат. Мы вышли и пешком пошли в город.

Дядя жил на Молдаванке, и мы очень долго добирались до дома пешком и на конке. Тетя встретила меня любезно. В квартире у них было две комнаты и кухня. Вначале меня поместили в комнату, где жил их годовалый ребенок, но затем я перебралась на кухню, спала там на полу и была очень довольна. На следующий же день утром я отправилась посмотреть одесский порт. Мы много слышали о потемкинском восстании, и мне не терпелось посмотреть на матросов в рабочей обстановке. Восстание было недавно подавлено. Я была поражена спокойствием работавших там матросов. Меня заметили, стали приглашать, мне стало неудобно, и я ушла из порта и пошла искать работу.

Поиски работы продолжались несколько дней. Наконец меня приняли на работу в мастерскую кожевенных изделий в центре города, хозяином которой был поляк Янаки. Меня, как начинающую, он посадил на починку. Работа была сдельная, никакой гарантированной оплаты не было. Работали с 7 утра до 11-12 вечера. Расстояние от дома было полтора часа ходьбы, ходила пешком, денег на конку не было. Однажды во время обеда, когда многие ворчали на невыносимые условия работы, я заговорила о забастовке. В тот же день позже меня вызвал хозяин и предупредил, что если я буду бунтовать рабочих, он меня уволит. Из того, что хозяин так быстро узнал о нашем разговоре, было ясно, что среди рабочих есть провокатор. Позднее мы узнали, что это был пожилой поляк из футлярного отделения.

Увидев, как я работаю, хозяин меня не уволил, а стал давать наиболее сложные починки, и я стала неплохо зарабатывать, до одного рубля в день, так как работа была сдельная. Некоторые мужчины стали мне завидовать и начали "подкапываться" под меня. Хозяин перевел меня на картонажную машину, которая стояла на лестничной площадке. Там было холодно и неинтересно стоять одной целый день и резать картон, да и заработок здесь был меньше. Однако проработала там я недолго, так как новых вещей делали мало, а починки было много, и меня обратно перевели на починку, а потом на изготовление бонбоньерок из картона, которые оплачивались значительно меньше, чем починка.

В Южнорусском союзе учащихся Кишинева мне дали явку в социал-демократическую организацию Одессы. В один из первых дней я отправилась на явочную квартиру. Там мне предложили поработать на бирже социал-демократов – проводить беседы со швейницами, а после этого явиться для самостоятельной работы. Биржей называлось определенное место встреч и бесед. Работа на бирже заключалась в агитации рабочих в необходимости свержения самодержавия, разъяснении программы партии, вовлечении в беседы и обсуждения как можно больше трудовых людей. Там по вечерам встречались, уславливались о встречах и собраниях или диспутах, договаривались и обменивались литературой, обсуждались забастовки и тому подобное. Когда полиция узнавала о месте встреч, она разгоняла собиравшихся, и тогда назначалось новое место. Через некоторое время меня стали приглашать на подпольные кружки социал-демократов, присутствовала на диспуте с социалистами-революционерами по аграрному вопросу.

Напротив дома, где я жила у своего дяди на Молдаванке, на Прохоровской улице, была биржа бундовцев («Бунд» - еврейская революционная организация). Улицы этого квартала были разбиты, ходить было трудно. Один товарищ предложил написать письмо в городскую думу. Под этим письмом подписались многие жители квартала, и вскоре улицу починили. Хозяин молочной, где часто устраивались встречи, был очень доволен, так как посетителей стало больше.

Во время работы в общей комнате с другими рабочими мне удавалось иногда заводить разговоры о несправедливостях, трудных условиях работы, причинах этого. Некоторые рабочие слушали и даже задавали вопросы. В это время в городе начались забастовки и волнения среди студентов и учащихся. Хозяин уволил меня, поняв, что я продолжаю беседы с рабочими, и по настоянию своей жены, недовольной, что хозяин часто подходит ко мне, хотя это было вызвано лишь тем, что я выполняла наиболее сложные починки за которые хозяин драл с заказчиков большие деньги и был заинтересован в качественном исполнении, за чем и следил, подходя ко мне.

Через некоторое время я нашла работу в мастерской паспарту и рамок, работавшей на фотоателье. Я работала в отдельной комнате и выполняла индивидуальные заказы, среди которых была и сложнейшая работа: изготовление плюшевых рамок для зеркал формы "палитра". В этой мастерской меня и застала революция 1905 года.

6. События 1905 года в Одессе. Еврейский погром

В октябрьские дни, услышав во время работы с улицы пение «Интернационала», я хотела выйти на улицу, но хозяин наглухо закрыл железную штору и сказал, что никого не выпустит. Я вынуждена была остаться на работе. Однако комната, где я работала, имела выход во двор, я пробралась туда и через ворота увидела большую демонстрацию, во главе которой шли матросы, за ними рабочие, и затем учащиеся, гимназисты и другие. Ворота были на крепком запоре, и я никак не могла выйти на улицу. Вдруг я увидела собаку, которая вылезла из подворотни, и я последовала ее примеру, так в рабочем фартуке я оказалась на улице. Демонстранты, увидев меня, помогли мне выбраться из подворотни, и я, встав с земли, присоединилась к первым рядам демонстрации. Услыхав, что матросы поют «Интернационал», не зная его полного текста, я стала петь с ними. И когда они услыхали, что я знаю все слова гимна, они удивились и попросили меня: «Запиши нам, девочка». Тут же один из матросов вытащил бумагу и карандаш, остановился и подставил свою могучую спину. С согласия демонстрантов сделали остановку на несколько минут, и я на его спине записала текст «Интернационала», который я знала с десятилетнего возраста от старшего брата социал-демократа Мануила. Так я попала в общий водоворот демонстрантов, певших «Интернационал». Мой хозяин не мог понять куда я исчезла, и когда после демонстрации я явилась на работу, он заявил, что я нарушила порядок, и предложил мне искать другую работу. Правда, он точно не знал, как я исчезла, а может кто-либо видел и донес ему. Однако, он мне дал двухнедельный отпуск, чтоб я на пасху поехала к родителям (я получала 8 рублей в месяц). Я никуда не поехала, а осталась в Одессе и опять искала работу.

События нарастали, революционное движение ширилось. Скоро я нашла работу в картонажной мастерской, где проработала до манифеста царя 17 октября.

Вскоре после издания манифеста прошла волна еврейских погромов, а также против интеллигенции, как зачинщицы всех революционных событий. К этому времени мои родственники, у которых я продолжала жить, переехали в другой дом на той же Молдаванке. В доме было 210 квартир, и преимущественно их занимали евреи. Дом помещался на Госпитальной улице недалеко от еврейской больницы, владелец дома был русский. Там меня и застал жуткий еврейский погром.

Во время Октябрьских событий я активно боролась на баррикадах на Преображенской улице, я состояла в нелегальном профессиональном союзе рабочих (в партии еще не состояла), была свидетелем жутких боев на улицах, видела расстрелы рабочих и студентов, издевательства полицейских на улицах, казаков, избивающих нагайками демонстрантов. Участвовала в похоронах жертв революции на кладбище. Состоя членом Самообороны в дни еврейского погрома, я также дежурила в еврейской больнице, где помогала отыскивать трупы убитых евреев. Во дворе нашего дома мы были несколько ограждены от проникновения во двор погромщиков, т. к. владелец дома охранял наш двор, и даже в квартире моего дяди укрылись знакомые из ближайших домов. Но мой дядя попросил меня отвести тетю с двумя детьми в город к ее родным, где, по его мнению, было более безопасно, чем на Молдаванке. Сам он был в Самообороне двора и не мог уйти. Я согласилась, но попала в еще более опасное положение, чем у себя во дворе. Мы ехали на конке в самый разгар погрома. На улицах валялись трупы убитых, а погромщики во главе с полицией шествовали с портретом царя, возглавляя погром.

Родственники жили в доме рыбного магазина на Екатерининской улице. У них были большие запасы продовольствия, чего не было у дяди и тети. Там собралось, не знаю откуда, много народу. Около дома дежурили полицейские, якобы охранявшие магазин, и выходить на улицу никто не мог. Погром длился в течение 3-х дней. Вечерами жильцы дома заставляли евреев прятаться на чердаках. И когда однажды я отказалась лезть на чердак, мне предложили убраться из этого дома. Дело в том, что я уже имела опыт еврейского погрома в Кишиневе в 1900 г. и знала, как издеваются погромщики: спрятавшихся на чердаках девушек насиловали. Улучив момент, когда сторож открыл кому-то ворота, я ушла из дома к своей подруге, жившей тоже в центре города. Это было большим риском, но мне противна была эта среда мещан-трусов. Это было в конце третьего дня погрома. Мне пришлось пробираться сквозь строй погромщиков, иногда стреляли, я рисковала жизнью, но, видимо, молодость не знала страха, я пробралась к подруге, где дождалась конца погрома. Затем все еще с большим риском для жизни я вернулась домой к дяде.

В старом доме, где раньше жил дядя, у меня были две подруги-сестры, работницы чайной фабрики. Я пошла их проведать. Когда я вошла в их квартиру, представилась ужасающая картина. В этом доме не только уничтожили всех евреев, но ухитрились даже разбить железные плиты. Семья моих подруг, состоящая из семи человек, вся лежала трупами в своей квартире, все было разграблено и растаскано. Потом были похороны жертв революции. Потом невозможно было нигде найти работу. После манифеста 17 октября всюду шли митинги, забастовки. Началась погоня за социалистами. Однажды на Преображенской улице я тоже помогала строить баррикады, и увидела как казаки с нагайками били всех, кто попадался под руку. Я увидела такую ужасную картину: городовой подошел к мальчику, кричавшему громко "долой царя" и, побив его, бросил на землю и стал вырывать у него язык. Шедшая со мной подруга Клара-портниха (большевичка) смело подошла к казакам и стала их агитировать,- «В кого вы братцы стреляете? - это же ваши братья-рабочие». Но они ее ударили нагайкой, и она упала, но поднявшись, продолжала участвовать в строительстве баррикад. Нелегко было нам веревками обвивать вывески, стойки из магазинов, чтобы затруднить казацким лошадям путь к центру города, где шли митинги и демонстрации, социалисты-революционеры и меньшевики усыпляли бдительность народа, и их плохо слушали, а иногда освистывали и гоняли всеми способами.

Во время погрома кто-то из анархистов бросил бомбу в отряд казаков, избивавших демонстрантов, но это вызвало еще большее озлобление, и издевательства усилились. Правда, казаков было много убито, но еще больше осталось для подавления революции. Я была потом в Университете, куда стекались все демонстранты. Но скоро и сюда подоспели казаки и драгуны и начали стрелять, оцепив Университет. Кто-то скомандовал, чтобы ложились на землю. Я тоже упала около парадного входа какого-то дома против Университета.

Спустя некоторое время я поднялась и через проходной двор вышла на другую улицу. Уцелела чисто случайно. Какой-то товарищ сказал: "Пошли в аудиторию, там будет выступать большевик Макар", и после такого тяжелого дня мы пошли, продолжая по дороге петь революционные песни, и вдруг один товарищ запел:

Царь испугался, издал манифест,

Мертвым свободу, живых под арест.

Нагаечка, нагаечка, нагаечка моя,

Помнишь ли, нагаечка, 17 Октября?

Когда мы возвращались из города, то уже шли погромы, полиция шествовала во главе погромщиков, неся портрет Николая Второго. Полупьяные погромщики громили магазины, дома, все что попадалось под руку. Однако богатые евреи-владельцы магазинов ухитрялись подкупить полицию, организовывать охрану своих магазинов. У ворот дежурил какой-нибудь городовой, не допускавший погромщиков.

После погрома мы пошли на кладбище на Сенной хоронить жертвы революции.

Во время похорон царила исключительная дисциплина. Вокруг братской могилы образовали цепь революционеров, за ними стояла цепь полицейских. Хоронили всех вместе ,независимо от партийной принадлежности. Несмотря на строгий запрет петь при похоронах похоронный марш, вся цепь революционеров при опускании трупов в братскую могилу пела: "Вы жертвою пали в борьбе роковой", что озлобило полицейских, и они пытались устроить вторую кровавую бойню, но что-то им помешало, и мы организованно разошлись с песнями с кладбища. Особенно запомнился один убитый, рядом с которым лежали вывалившиеся из головы мозги. Это был, как я потом узнала, бундовец Ихил (кто-то опознал его).

После похорон жертв революции я, по решению штаба обороны от погромов, дежурила в еврейской больнице и помогала опознавать убитых.

Родственники гонялись по всем больницам, чтобы найти своих. Как страшно было лазить по карманам убитых, разыскивая их документы. Но приходилось это делать, т. к. некоторые были настолько изуродованы, что даже родные не могли их узнать, и только документы помогали опознанию.

После революции я не могла найти в Одессе работу, и мне пришлось уехать в Екатеринослав.

7. Екатеринослав. Тюрьма

После революции 1905 года я долго не могла найти в Одессе работы и в 1906 году уехала в Екатеринослав. Там я некоторое время работала на картонажной фабрике. Хозяин фабрики мне заявил, что примет меня с условием, что не буду бунтовать рабочих и организовывать забастовки. "Я вижу, что вы – социалистка"  заявил он мне. Это он судил по тому, что я носила косоворотку. А у обывателей это было признаком причастности к социалистическому движению. Даже городовые, завидев на улице девушку или парня в косоворотке, начинали слежку, а иногда и арестовывали без особых оснований. Далее хозяин прибавил: "Я знаю, что социалисты работают добросовестно".

Вскоре я пошла на собрание-диспут большевиков с анархистами о классовой борьбе. Диспут был организован в молочной на Нудашевской улице, т. к. вход был открытый, но туда проникли и провокаторы. Выступали лучшие большевистские силы Екатеринославской организации, присутствовала приехавшая из Петербурга Таня-большевичка (фамилии не помню). Она сидела на окне, т. к. народу было много, и мест не хватало. Вдруг откуда ни возьмись появилась полиция, окружившая весь дом. Я до этого заметила, что один подозрительный субъект вдруг исчез посреди выступлений. Ясно, что это он был предателем, известившим полицию о собрании.

Окружив весь дом, полиция забаррикадировала все окна, чтобы не удирали, и у каждого окна стоял казак с винтовкой. Нас было человек 250. Начался обстрел и обыск, многие пытались бежать, в том числе и я, но казак с винтовкой загородил мне дорогу и выстрелил в окно, ранено было три женщины, в том числе и Таня-большевичка. Мне пуля задела лишь губу и я отскочила в сторону. Обыск и допросы продолжались до глубокой ночи. В половине третьего ночи нас отправили в тюрьму под конвоем казаков и драгунов. По дороге казаки, злые, что им спать не дают по ночам, обещали нам: "Вот, мы вам там дадим спокойной ночи. Узнаете как молоко пить на собраниях". Мы все твердили, что пришли пить молоко в молочную и случайно попали на диспут. Нам конечно не верили и отправили в тюрьму, туда же на носилках унесли и раненых.

Судила нас какая-то выездная сессия и дала разные сроки. Мужчин поместили отдельно, а женщин отвели в специальную женскую тюрьму, расположенную далеко от центральной тюрьмы, чтобы не было общения с мужчинами. В мужской тюрьме сидело много крестьян, участвовавших в крестьянских волнениях 1905 года, и солдат. Режим у нас был очень строгий. Поселили нас в отдельных от уголовных женщин камерах и запрещали общаться с ними. Выводили на прогулки на 20 минут во двор с двойными заборами, ходить надо было гуськом; даже не в паре, чтоб не болтать. Надзирательницами были жены начальника и заместителя начальника тюрьмы, одна из них была старая, пьяница.

Уголовные работали в бане-прачечной, находившейся во дворе, и на кухне. Нам никакой работы, кроме уборки камер и коридора, не давали. Общаться с другими камерами не разрешали. Первое время (до суда) свидания тоже не давали, В уборную водили надзирательницы днем, на ночь оставляли парашу. В камерах было по 5-8 человек, койки на день поднимались, т. к. были привинчены к стене, днем спать не разрешалось. Надзирательницы ежеминутно глядели в глазок, следя за тем, чем мы занимаемся. Петь тоже не разрешалось, особенно революционные песни, но мы все-таки пели, перекликаясь с другими камерами. Иногда пели все камеры, невзирая на страх наказания. Пом. начальника, живший на верхнем этаже, часто ночью прибегал вниз, грозя нам карцером за пение по вечерам, т. к. мы ему спать не давали. Коек было меньше, чем людей, и приходилось спать по очереди, т. к. койки были узкие и вдвоем поместится было нельзя.

Но вдруг случилось событие, изменившее наш строгий режим, кто-то, как будто из социалистов-революционеров, убил начальника нашей тюрьмы. Назначенный новый начальник, очевидно из страха, смягчил тюремный режим. К тому же из мужской тюрьмы бежало несколько человек, подговорившие и стражу бежать вместе с ними. После этого, наряду со смягчением режима, усилилась и слежка за нами. Кое-кто из бежавших ухитрился прийти на свидание к нам в женскую тюрьму, другие скрылись бесследно.

Связь с волей была налажена через свидания, разрешенные нам после суда. Также разрешены были передачи по воскресеньям и письма. И то, и другое строго контролировалось: хлеб разрезали, пирожки ломали, ища записки и т. д. Но товарищи с воли были опытные и записки передавали во время свидания, держа их между пальцами и улавливая момент, когда надзиратель отворачивался. Таким образом мы получали все, что хотели. Табак и папиросы тоже тщательно проверялись, но некоторые иногда ухитрялись и подкупать стражу, угощая пирожками и папиросами. Газеты и книги строго контролировались, но кое-кто сговаривался с дежурным конвоиром и за взятки часто покупал нам газеты. Из них мы и узнали об убийстве начальника тюрьмы. Сначала, до назначения нового начальника тюрьмы, полицмейстер усилил режим, затем как будто его самого убили революционеры, и новый начальник объявил "весну" – разрешил общаться камерам и читать совместно книги. Через товарищей, приходивших на свидания, мне достали «Политическую» экономию Богданова, и был организован в одной из камер, где было много большевиков, кружок политэкономии (там были три Клары-портнихи). Уровень был довольно низкий, но убеждения были очень твердыми, и мы, занимаясь, спорили вовсю, убеждая друг друга, это немного скрашивало наше заточение, но все искали выхода, мечтали о побеге, рассуждали о его целесообразности, намечали людей для побега, тех, кому грозило больше, чем другим. Бежать было трудно, т. к. со всех сторон жили люди, связанные с тюремным начальством, и перелезть через забор означало попасть к ним в руки. Однажды ночью привели в тюрьму какую-то эсерку, бежавшую из Петропавловской крепости и скрывавшуюся в Екатеринославе. Ее посадили в одиночку и даже в уборную водили в такие часы, когда никого не было ни в коридоре, ни во дворе, строго следили, чтобы никто из нас не встречался с ней и не заговаривал. Все-таки нам удалось поговорить с ней во время обеда надзирательницы, сначала через глазок, затем на прогулке.Однажды ее вывели на прогулку, когда были во дворе другие заключенные, и она ухитрилась завязать связь кое с кем из наших и просила помочь ей бежать. Мы создали "комиссию" и решили ей помочь, т. к. ей грозила смертная казнь. И вот однажды, среди бела дня в воскресенье, мы решили помочь ей бежать. Хотя из наших многие тоже хотели бежать, но решили подождать, если удастся этот побег, ведь из нас никому не грозила смерть. Обычно ее не выпускали из одиночки, только в день, когда нас уводили в баню или в церковь. Чтобы пройтись по улицам, мы все ходили в церковь, независимо от национальности, по пути нас встречали наши товарищи, информированные об этих прогулках по городу.

Баня и церковь находились в мужской тюрьме, и мужчины сторожили у окон, чтоб увидеть нас. Водили нас под усиленным казацким конвоем с обнаженными шашками, не разрешали перемигиваться или приветствовать кого-либо из встречавшихся по дороге. Я и еще три товарища в этот день никуда не ходили, а остались помочь побегу.

Уголовные тоже не все ушли в это воскресенье, и мы решили во время отсутствия части стражи, ушедшей с заключенными в баню и церковь, организовать побег. К счастью, накануне был дождь, наполнивший водой высокую бочку для дождевой воды, которая находилась в соседнем дворе, в углу у забора. Мы решили использовать эту бочку. Мы подговорили кухарку, находившуюся наверху и видевшую все происходящее во дворе. Одна из заключенных отправилась к кухарке, подарила ей свои серьги и, одевая ей их, отвлекла ее. "Смертница" просила меня обменяться с ней одеждой, что я и сделала. Дали также ей адрес дома близ тюрьмы, чтобы она в первый момент скрылась с глаз в случае погони. Я помогла нашей героине взобраться на бочку (уже закрытую крышкой) и перелезть через забор в соседний двор, а третья заключенная кормила сторожевую собаку котлетой, чтобы она не залаяла, т. к. наверху жила жена помощника начальника тюрьмы, она бы заметила.

Мария Михайловна, так звали нашу героиню, была в моей длиной шелковой юбке и, зацепившись за проволочные заграждения, не могла сразу спуститься. Мы трое следили за ней. Один товарищ принес чекушку водки дежурившей надзирательнице в корпусе, это и была жена начальника тюрьмы, который в это время был в деревне, в отпуске, в общем, Мария Михайловна сорвавшись с забора, упала на землю в соседний двор, где жил какой-то учитель, который, услышав лай своей собаки и увидев ее, открыл свою калитку и выпустил ее. В это время жена помощника начальника тюрьмы, заметив происходящее, крикнула стражу и началась погоня. На углу улицы дежурил подготовленный ранее извозчик, который отвез ее по указанному адресу, и она скрылась.

Стража, вернувшаяся вскоре, заявила, что след простыл. У нас осталось ее пальто и платье, адрес ее знакомых, которые должны были ей помочь скрыться. Она исчезла из города быстро, а затем нелегально уехала заграницу, в Вену.

Началось следствие, и уголовные указали на меня, как на пособницу побега. Следователи грозили карцером и т. д., но я категорически все отрицала, и дело обошлось.

Начались репрессии, запрещали ходить в прачечную. Начальник тюрьмы, узнав о побеге, написал своей жене письмо, которое она по неграмотности не могла прочитать, и она была вынуждена обратиться к нам. Это удовольствие досталось мне, т. к. первой ей на глаза попала я, мывшая в этот день пол в коридоре. Подвыпившая надзирательница просила меня потихоньку "в уголочке" прочесть ей письмо.

"А ты, старая собака", – писал он ей. "17 лет служу верой и правдой царю, и при мне ни разу побега не было, да еще женщины, да при свете дня. Что же хочешь, чтоб меня уволили? Вот приеду, тебе достанется..." Она конечно была удручена, а мы потом в камере изрядно похохотали над этим "ласковым" письмом.

Мы были рады, что сделали хорошее дело для смертницы.

В тюрьме никто не считался с партийной принадлежностью, все помогали друг другу.

Дальше начались опять дознания. Несмотря на то, что мы все были осуждены, вдруг опять начались допросы. Приехала комиссия, располагавшая некоторыми провокаторскими материалами. Полиция говорила, что среди нас находятся еще подозрительные личности, и не все будут выпущены по окончании срока. У них оказались наши фотографии, хотя нас никто не фотографировал. Особенно придрались к тем, кто помогал побегу (по указаниям уголовных). Тяжело досталось одной заключенной из нашей камеры – русской девушке, проживавшей по еврейскому паспорту.

К этому времени из отпуска вернулся начальник тюрьмы. Допросы проводились в его присутствии. Девушку звали по-настоящему Мария Купко, она была из Кременчуга, а паспорт был у нее на имя Ули Лившиц из Белостока. На допросах ее заставляли говорить по-еврейски, и мы ее предварительно учили ее некоторым словам.

На втором допросе в присутствии провокатора-еврея она сказала несколько слов, в том числе и то, что полиция-сволочь. Под видом отправки на родину ее перевели в Кременчугскую тюрьму и, как мы узнали впоследствии, ее подвергали пыткам. Оказалось, что в Кременчуге был арестован человек, назвавшийся ее мужем, и ее поэтому перевели туда. Как мы узнали потом, она там однажды облила горячими щами надзирателя тюрьмы и была осуждена на долгий срок, а ее муж был казнен. Она же в 1917 году была освобождена при общей амнистии политических заключенных, впоследствии она жила в Одессе и письменно разыскала меня в Москве и просила подтвердить ее судимость и нахождение в Екатеринославской тюрьме для вступления в Общество ссыльных и политкаторжан.

Клару-большевичку из Минска отправили на родину. Остальных, кроме трех человек, в том числе и меня, временно задержали до особого распоряжения. Осуждены мы были огульно на три месяца, но предварительное следствие и последующее после побега смертницы задержание освобождения составило в общем около года. Затем нас выпустили. Многие вернулись в свои родные места.

После освобождения хозяин не взял меня обратно на работу и пришлось искать заработок частными уроками. Однако полиция учинила надзор за выпущенными из тюрьмы и вскоре, преследуемая полицией, я вынуждена была покинуть Екатеринослав, а затем нелегально уехать заграницу. Но этому предшествовал ряд событий, описываемых в последующих заметках.

8. Последние дни в Екатеринославе.

Кишинев, побег заграницу

Вскоре я чуть опять не попала в тюрьму. Прошел всего месяц после моего освобождения. На Чечелевке я проводила занятия в кружке рабочих Брянского завода под видом бесед о боге. Мы расположились в канаве, невдалеке от которой находилась какая-то будочка, оказалось, что эта будочка – полицейский пост с телефоном, где сидел городовой.

Вдруг вдали показалась какая-то фигура, заметив которую, рабочие предложили разойтись. Мы стали расходиться, но навстречу нам попался конный отряд драгун, вызванный, очевидно, городовым. Увидев их, мы стали разбегаться в разные стороны. Я бегала, бегала по канавам и рытвинам, но вдруг и меня нагнал околоточный, но так как рядом со мной бежала одна хромая девушка, замедлившая шаги, то нагнав нас, вначале арестовал ее, что дало мне возможность убежать, и только к часу ночи я добралась до города. Меня спасла моя молодость, и я таким образом избежала ареста. Мне удалось вбежать в какой-то двор за одним рабочим, и там, по просьбе этого рабочего, жена его меня приютила, правда заранее отобрав находившиеся на руках нелегальные брошюры, которые она бросила в горящую печь. Я прождала час, а когда вышла на улицу, молодой человек, стоявший у ворот, сказал мне, что полиция арестовала какое-то собрание, но к счастью большинство успело разбежаться. Арестовано было только 5-6 человек, не успевших скрыться.

Потом временно я поселилась на "Амуре" под Екатеринославом, но недолго прожила там, т. к. полиция и там шныряла. Несмотря на то, что паспорт мой был продлен на три месяца, я все время подвергалась преследованиям полиции. В то время свирепствовали военно-полевые суды, и большинство близких друзей и товарищей было арестовано.

Пришлось мне поехать домой к родителям в Кишинев. Но уже через неделю к нам явились из полиции, разыскивая меня. Я стояла у печки, а мама сказала, что это моя сестра, а я уехала в Америку. Обманутый околоточный надзиратель поверил ей, записав с ее слов что я удрала в Америку без ведома родителей.

Таким образом, я случайно спаслась, дома больше не бывала, скрывалась у подруги. Надо сказать, что родители мои весьма плохо стали ко мне относиться после того, как узнали, что я сидела в тюрьме. В это время мы узнали, что мой младший брат Семен, живущий в Одессе, попал в облаву, находясь в чайной, и был арестован. Наш отец был намерен меня с ним вместе переправить заграницу. Мой друг, Абрам, со своими родителями перебрались заграницу раньше меня. Мать Абрама, сидевшая раньше в Кишиневской тюрьме за "Взрыв на Свечной" (о чем подробно рассказано было моим братом Семеном [Сибиряковым] в его повести), после трех месяцев была выпущена на поруки по болезни. Им удалось уехать нелегально заграницу еще до суда по этому делу.

Здесь необходимо небольшое отступление.

Мой друг (и будущий муж) Абрам Гитерман (впоследствии Аникст) и мой младший брат Семен были членами кишиневской анархо-коммунистической группы и занимались террористическими актами. Брат Семен Браверман был в 1908 году осужден к 8 годам и 8 месяцам каторги за взрыв на Свечной. Впоследствии он взял себе псевдоним Сибиряков и стал писателем, был членом всесоюзного общества политических каторжан и ссыльных-поселенцев.

Старший брат Мануил уже жил в то время в Германии. Был еще один брат, Абраша, но он не участвовал в революционном движении. Из сестер одна была сионистка, остальные были настроены революционно, но в активной деятельности не участвовали: Роза-Рива, Молка, Меня, Фрима, Поля.

Семья Браверман в начале 20 века. На снимке родители Ольги Григорьевны: мать Эстер-Цывья и отец: Герш-Лейб. На снимке некоторые братья и сестры из общего числа 9, оставшихся в живых к началу века из 18 рожденных матерью детей. Справа скраю сидит старший брат: Мануил, добрый гений всей семьи. Стоящий левее молодой человек - это младший брат Абраша. Сестры, стоящие между родителями, предположительно, - Поля и Рива. К матери прислонился первый внук, скорей всего это сын Мени, сидящей слева и стоящего над ней, ее мужа. Сестра, сидящая между Мануилом и Абрашей либо Фрима, либо Молка. Сейчас уже нет никого, кто мог бы уточнить эти сведения. Рис. 4

Читать дальше >>>

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловия............................................................................... 1

От автора............................................................................. 1

От составителя и редактора .............................................. 1

История фамилии Аникст.................................................. 1

1. Первые годы жизни. Кормилица .......................................... 1

2. Школьные годы....................................................................... 1

3. Наше училище (1897 год)........................................................1

4. Первые шаги в революцию.....................................................1

5. Одесса. 1905 год.......................................................................1

6. События 1905 года в Одессе. Еврейский погром..................1

7. Екатеринослав. Тюрьма...........................................................1

8. Последние дни в Екатеринославе, побег заграницу.............1

9. Эмиграция................................................................................2

10. Знакомство с Лениным и Крупской.....................................2

11. Рассказ о детских проделках Саши......................................2

12. Возвращение в Россию. Первые дни в Петрограде............. 2

13. Павлоград. Установление Советской власти.......................3

14. Работа по становлению Профтехобразования..................... 3

15. Годы испытаний.....................................................................4

16. Возрождение...........................................................................4

ПРИЛОЖЕНИЯ

I. Список опубликованных работ О. Г. Аникст.........................5

II. Справка К. И. Воиновой.......................................................... 5

Ш. Ю. М. Лисс  (Гитерман)........................................................5

IV. Дмитрий Фурманов................................................................ 5

V. Шолом-Алейхем......................................................................5

VI. Владимир Маяковский........................................................... 5

VII. А. В. Луначарский................................................................5

VIII. Клара Цеткин.......................................................................5

IХ. О.Г.Аникст в биографической хронике В.И.Ленина.......... 5

X. Перечень  рисунков  в  тексте  воспоминаний...................... 5